Ночь. Она полна шумов, доносящихся из открытого окна, запахом ночных лилий, стоящих в большой старинной вазе, лёгкого морока свечей и капли лунного света. Полна страсти и опасности.
В этой гостиной уютная обстановка: мягкие резные кресла оббитые кроваво-красным бархатом. Массивные коричневые полы застелены пушистым ковром. Кофейный столик покрыт лёгкой ажурной скатертью: белой, с алыми цветами на ней. Только что приготовленный кофе теплиться в турке и ждёт, когда его разольют по чашкам. В этой комнате много зелени, она растёт в кадках на полах, в кашпо на стенах, вьётся по струнам, натянутым под потолком. Здесь много разных фигурок, все они наставлены вроде бы в беспорядке, но создают неповторимую атмосферу этого места. В углу, так что глаз сразу и не цепляет, стоит массивная дубовая кровать с балдахином из прозрачной красной газовой ткани.
Она ждёт. Она обнажена. Она красивая. У неё чёрные волосы и раскосые глаза. Это китаянка, изящная фарфоровая куколка. Тонкие руки, длинные пальчики, острые ноготочки покрыты красным лаком. Волосы отливают фиолетовым в отблеске свечей, длинные, так что на ослепительно белых простынях они похожи на чёрных змей, окружающих красавицу. Грудь упругая, такая что поместиться в ладонь, её так приятно мять, сжимать и поглаживать. Женщина заняла соблазнительную позу и призывает кого-то своим наманикюренным пальчиком, смотря при этом только в глаза.
Он здесь. Он искал этой встречи долгое время. Высокий, широкоплечий, с сильными руками и узкими бёдрами. Он идеал мужской красоты. Спокойный, знающий себе и миру цену. Именно ему и только ему должна принадлежать эта женщина. Они идеально подходят друг другу, нежность и грубость, лёд и пламя. Он подходит к креслу и скидывает с себя одежду. Она не понадобится ему ещё очень долгое время. Он знает свою силу, они будут любить друг друга долго и жадно.
Осторожно и в то же время без опасений, он походит к ней, она ласкает его сперва взглядом, а потом тянет руки, что бы прикоснуться к его телу. Пальцы скользят по кубикам мышц, ласкают руки, обводят бедра. Он откидывает голову, наслаждаясь этой простой лаской. Но он не хочет только принимать. Опускается на кровать на колено, склоняется к девушке, поглаживает её грудь, сминает, ласкает стройное тело. Их руки исследуют друг друга. Она тянется за поцелуем и он выполняет её просьбу. Их тела горячи, кожа к коже вызывает нервное наслаждение.
Она ласкает его своим языком и он не остаётся в долгу. Их ласки смелые, полные животной страсти, эротизма. И вот мужчина кладёт женщину на спину и наконец овладевает ей. Так, как это заложено поколениями. Так, как он должен был это сделать с ней. Так, как нравится ей. Они двигаются в едином ритме и порыве, их тела блестят, комната наполнена стонами. Но вот ритм становится рваным, мужчина явно приближается к пику наслаждения, а стоны женщины переходят в крики, она готова уже сейчас, она выгибается, раскрывается полностью на встречу и кричит яростно, громко. Мужчина доволен, ещё несколько движений и он её догонит.
Но внезапно комнату пронзает крик, полный боли и агонии. Мужчина отрывается от женщины, практически отшатывается. Кровь пульсирует и бьёт там, где ещё недавно было сосредоточение мужской силы. Глаза женщины становятся жёлтыми, волосы шевелятся, как змеи, хватает мужчину, что бы он не сбежал, ноги её видоизменяются, принимая очертание крокодильих челюстей, вырастают зубы. Она щёлкает ими и с плотоядной ухмылкой приближается к своей жертве.
- А вот теперь камера даёт полный обхват комнаты. Видите?! Мы решили не показывать саму сцену поедания! Но ведь круто, настоящий неожиданный поворот. Думаю, зрители оценят такой ход!!! Хотя, может… - распинался парень с лёгкой небритостью, в круглых очках и кепке, явно косивший под Спилберга.
Экзаменационная комиссия Академии Театра и Кинематографии Города 24 сидела с зелёными лицами, стараясь сдержать рвотные позывы и принимала выпускной экзамен режиссерского факультета. Был самый обычный день.

Легко

Дед Николай привык к тягучести и обыденности своих дней. Таких дней, когда дышать нечем, и только близость моря пробивает и не даёт задохнуться, дней, с которыми нелегко свыкнуться, но рано или поздно это происходит. Маленький портовый городок в верхних широтах, холодный, неприветливый. Когда Николай Сергеевич обосновался здесь, он уже и не помнил. Да и хотел ли вспоминать? Люди не любят ворошить прошлое, если оно горько на вкус. Хотя волей-неволей от воспоминаний не уйти. Лишь бы они казались неправдоподобным сном, чтобы жить было чуточку спокойнее.
Здесь на окраине, у самого моря никогда не было тихо. Волны, чайки, ветер. Но это бальзам на душу старика. Шум позволяет отвлечься. Шум всегда сопровождает нас. Но он может быть искусственным, как в том большом городе, где когда-то жил Николай Сергеевич. А может быть шум как здесь – настоящий, шум, к которому людская суета не имеет отношения. Хоть какое-то развлечение.
Сегодняшний день ничем не отличался от других таких же в этой череде заношенных будней. Разве что только капля предвкушения. Завтра у Николая Сергеевича день рождения. На целый вечер рутинная обыденность сменится душевными разговорами за бутылочкой беленькой. И не с самим собой. Вот уже несколько лет деда Николая приходят поздравлять соседи, тоже пенсионеры: Аркадий Ильич и Татьяна Ивановна. Вспоминают былое, играют в домино. Когда подопьют – тут и песни начинаются по старой доброй традиции. А потом, часов в 11 Аркаша и Таня под ручку уходят, и Николай снова остаётся один.
Николай Сергеевич каждый день ходит в море. Кроме старого бревенчатого одноквартирника, больше похожего на хижину, у старика есть хорошая лодка и древний-древний залатанный напрочь мотор. Этим и кормится: лодка да невод. Только всё прозаичнее, чем у Пушкина: никаких сварливых баб да золотых рыбок. Баба-то была, конечно, и есть где-то. Выгнала она Николая. Об этом позже.
В море Николай уходит с утра, когда ещё капли тумана оседают всюду и заставляют прокашляться. Холодно в такое время, так что потрёпанный тулупчик приходится здесь в самый раз. К обеду, когда распогодится, можно его снять, конечно, если ветер не сильный и лето на дворе, а так тулупчик – верная оболочка старика уже много-много лет. Затасканный, заштопанный, застиранный, но какой-то родной и всё ещё надёжный. Сколько центнеров рыбы Николай в нём переловил.
Целый день дед ловил рыбу и возвращался домой только к вечеру. И тут не оставалось ни минуты для отдыха. Начинали дымить печь и коптильня, бывалые руки пригоршнями засыпали солью то, что вскоре должно было стать вяленой рыбой. Так и жил дед. Один только день не выходил в море – в воскресенье – ходил на рынок, продавал всё, что наловил-навялил-накоптил. Разбирали моментально, уж в чём, а в своём ремесле Николай Сергеевич слыл знатным мастером. К нему и домой захаживали за рыбкой, коли кому хотелось совсем свеженькой. Разные люди, дед их и не запоминал никогда. Знал только своих постоянных клиентов: соседей Аркадия и Татьяну Сурковых, да мальчишку Лёшку, которого мать каждые понедельник и четверг посылала за свежей рыбой на велосипеде прямо к деду на отшиб.
Когда Николай справлялся с рыбой, у него оставалось несколько часов до сна. Поужинать, покурить, почитать чего-нибудь. Старый телевизор, шельмец, полетел к чертям уже месяца два назад. Был ещё кот, которого тоже не стало. Прошлым ноябрём дед Николай нашёл во дворе закоченевшее тельце старого друга. Больно переживал, почти до слёз – что стоит разжалобить старого человека. Решил дед больше не заводить животинку. Тяжело терять дорогое сердцу. Тяжело да привычно.
Варька – так звали жену Николая Сергеевича. Вредная такая, поганая, пуще ведьмы. И всё вроде казалось хорошо. «Ругань руганью, да кто ж не ругается?» - думал дед, когда жил ещё с Варькой, - «Стерпится слюбится». Но не стерпелось. Год, два, десять. Двадцать. Седина в бороду бес в ребро – если бы только у Варьки была борода. Всё уж помирать скоро, а ей развод подавай. Да и то не всё как у людей. Выгнала – и поминай как звали. Перед детьми слезу пустила, набрешила, каков гад и ирод, чуть было инквизицию старику не устроили. Лет семь назад всё это было, если память не отшибло. Отсекла всё Варька. Дом, детей, никто Николая не навещает даже. Грустно.
С самого утра дед был бодр сегодня. Такая необычная лёгкость и в спине, и в натруженных руках. И рыбка хорошо идёт. Прям как по молодости: широкоплечий Колька, на вёслах да по реке, в дальних краях, которые теперь уже казались совсем сказочными. Ни усталости, ни сомнений. Быть может, завтрашний юбилей так веселит? Или дочкино письмо. Да, Николай забыл совсем: письмо! Младшенькая, Иринка. Первая весточка за семь лет. Может, и в гости будет…
Старик прибавил оборотов верному мотору. Редкие хорошие новости окрыляли его. Может, даже внуков привезёт!
Когда Николай привязал лодку к большому старому бревну на берегу, на улице смеркалось. Ещё около часа ушло на то, чтобы развесить невод на заборе, выгрузить улов в чугунный таз, засолить её и придавить ржавой гирей. Аркадий просил ещё со вчера оставить ему свежака. На глаз дед упаковал около килограмма сырой рыбёшки и отложил в сторонку. Больше Сурков не возьмёт.
Засолив рыбу и накрыв её вторым тазом, Николай Сергеевич присел на завалинку и закурил. Обычно в это время кости ломило от усталости, сегодня – нет. «Может, и правда, всё от нервов было, а тут письмецо.. Отлегло что ли?..» - дед довольно кашлянул и откинулся на забор, выпуская серую дымовую дорожку.
Скрип калитки на переднем дворике не дал расслабиться до конца. «Поди Аркадий пришёл». Но дед таки решил докурить. Самосад у него был забористый – жаль выбрасывать только начатую, да и Аркашке не к спеху, подождёт.
- Дед! Деееед! – хрипло позвал Аркадий, из элементарной вежливости стукнув пару раз по дощатой двери.
- Колька! – отдалённо слышалось на крыльце с каким-то нетерпением.
Хохотнув и выпустив тем самым последнюю порцию дыма, Николай Сергеевич подобрал кулёк с рыбой и поднялся со скрипучей лавочки. То ли Аркаша явился рано, то ли дед сам сегодня припозднился с моря.
- Иду, Аркадий Ильич! – деловито воскликнул Николай, перед тем как войти на передний двор.
- Ёб твою мать!.. – Сурков сломя голову выбежал из хаты, хлопая дверью и не замечая хозяина. Шмыг – и за ворота.
- Аркаш!.. Аркаша! – у деда перехватило дух. После такого не сразу сообразишь, - Ты чё, Аркаш?! Эээ..
Николай всё же спохватился и сорвался вслед за соседом. Правда, было уже поздно.
- Аркаша!! – у того только сверкали пятки. «И чего он так испугался?»
Николаю и самому стало боязно. Какой чёрт шугнул соседа дедовского дома? Воры? Так у старика и брать-то нечего. Даже телевизор вон сломан, а пенсия вся в новый невод ушла. Так или иначе, кулёк с рыбой Николай аккуратно положил на старый табурет без ножки, который служил, чтобы подпирать калитку, а отдельную от стула ножку дед взял себе на вооружение. Ничего, и не с такими незваными гостями справлялись.
Тихо-тихо, старик подкрался к крыльцу и влез по его крутым ступенькам к входной двери. В доме, вроде, было спокойно. Эх, и Аркашу уже не догонишь. Спросить бы. Так тот и оглох с испуга, в упор не услышал Николая. Может, там в доме вообще домовой балует!
Немного поколебавшись, старик всё-таки толкнул дверь в дом и сделал шаг по трескучей половице. Молча и без лишних шорохов - это даже раздражало: в своём доме тише мыши.
«И чё это Аркашка не остановился даже… Звал же его».
Николай проскрипел ещё несколько шагов по многострадальному полу и уже даже осмелился выпрямиться. Ну не было здесь никого! Отсюда, с прихожей видно было и кухоньку, и одну-единственную комнату ветхого жилища. Ни под столом, ни за полупрозрачными занавесками, ни за углом. Не видно и не слышно. Может, старый дурак Аркадий умом тронулся?
Хотя нет. Постойте! Вроде бы кто-то на кушетке лежит!
В груди у Николая Сергеевича затрепыхалось, а морщинистые пальцы сомкнулись на табуретной ножке. Как же так? Прийти в чужой дом и лечь в чужую кровать! Зачем?
- Ты кто? – растерянно произнёс дед, приближаясь и вглядываясь в полутьму. Медленно-медленно – это так надоедало. В конце концов, дед Николай решился и по-хозяйски прошагал по комнате к своему немому гостю. Лежит же, вскочит - так палкой ему по башке. Взгляд почти в упор, лицом к лицу… Оборвалось, сломалось, умчалось прочь.
В постели лежал Николай Сергеевич... бледный, со спокойным лицом. Он умер ещё сегодня утром.
По бывалой щеке скатилась слеза.
«Вот почему так легко…»